Увы, у всех у нас,

искони и поныне,

оставленных судьбой

стеречь родную речь,

болтается ядро

на тощей пуповине,

и никаким мечом

его не пересечь...

Жил у меня здесь друг.

Бывало, после баньки

мы мчали в гастроном

веселою волной.

С гитарой и вином

заваливались к Таньке.

Я оставался. Он

отчаливал домой.

О, там его ждала

серьезная причина,

он к ней спешил затем,

чтоб снова доказать,

что он, ядрёна мать,

ответственный мужчина,

увы, не помогло.

Увы, ядрёна мать.

Она ушла, изъяв

ребёнка и квартиру.

Он плакал, поливал

словами потолок:

- Что наша жизнь? - сортир!

Мы ходим по сортиру!

Я возражал, но быть

услышанным не мог.

И я не возражал.

Я отзывался: - Да уж...

конечно, не театр.

За что ж тебя - взашей?..

Мы пили у меня.

Танюха вышла замуж,

устав мою лапшу

соскрёбывать с ушей.

Ах, не был он бойцом,

и не был он отважен.

- Я б принял всё как есть,-

кричал он, взяв стопарь,-

когда бы не был так

бессовестно загажен

сортир моей любви,

когдатошний алтарь!

Хоть строй капитализм,

хоть спи с Эдитой Пьехой,

ты всё одно в дерьме!

Я лучше застрелюсь!

- Зачем стреляться, друг,-

сказал я,- ты уехай.

Ну, в смысле, уезжай

куда-нибудь, клянусь.

Растаяли снега.

Зазеленели травы,

заблеяли стада,

нагуливая жир.

Раскрыли все врата

великия державы

зелёный прокурор

и розовый ОВИР.

И, карту дальних стран

обследовав сквозь пальцы,

отправился мой друг

в большой и светлый мир,

куда-нибудь туда,

где умные швейцарцы

отмыли для него

общественный сортир.