– Я что думаю, – с таинственным видом продолжал Хосе, – если вы уже закончили на сегодня службу – не опрокинуть ли нам по-маленькой?

– А что еще порядочным людям делать в такую жару?..

Хосе налил две стопки.

– Давненько у меня не показывались, дон Пабло.

– Дела, брат Хосе, – Пабло надул щеки.

Брат Хосе лукавил: не далее как третьего дня они с Пабло два часа протолковали о том и о сем, и в три тысячи первый раз открыли друг в друге полных единомышленников.

Стабильность – главное.

– Да, уж такие времена на дворе – прохлаждаться не приходится. Слыхали – сегодня ночью грабанули ювелирный магазин на Бальбуэна, совсем рядом отсюда. Мерзавцы подстрелили сторожа. Куда не плюнь – творится черт-те знает что, да простит меня Святая Дева.

– Потому что порядок некому навести, – буркнул Пабло, протянув руку к блюдцу с фисташками. – Демократия, твоя мать и я.

– Говорят, в наших горах бродит карательная экспедиция из гринговских спецназовцев, – прошептал Хосе, перегнувшись через стойку. – Называется отряд “Браво Дельта” или что-то в этом духе, и они отстреливают тех, кто...

– Чушь, – возразил Пабло.

– Не скажите. У меня шурин деверя отчима жены работает мотоциклистом в правительственном эскорте...

– Бабьи сказки. Такое можно себе представить ну в Гондурасе, ну в Сальвадоре. Но не у нас – в цивилизованной стране. У нас вообще нафта.

– Может, и сказки, – обиделся Хосе. – Может и нафта. Только дыма без огня не бывает, дорогой дон Пабло. В прежние времена...

– За вашей могучей спиной мы чувствуем себя как...

– Постучите по дереву, Хосе, – мрачно сказал Пабло, сам не зная, как сию же минуту окажется прав.

– Слышали, дон Пабло, что удумали эти cretinos в правительстве? – спросил Хосе, сворачивая в трубочку купюру.

– Вы про этот идиотский законопроект?..

– Про него, да.

Законопроект был приятелями обсужден, разложен по полочкам и с негодованием отвергнут еще неделю назад. Но не начинать же с ходу новую тему. И так пот льет ручьем.

– Скоро янки будут ездить здесь в маленьких тележках, как в Индии, – ядовито сказал Пабло, стараясь не смотреть на сворачиваемую купюру. – А мы, в эти тележки впрягшись, будем их возить куда они прикажут. Называется хули.

Сеньор Хосе, исполнившись почтения к эрудиции дона Пабло, с поразительной незаметностью сунул ему в нагрудный карман свернутую в трубочку купюру, сам же при этом, отвернувшись, внимательно рассматривал полки с банками и бутылками.

– Я вам более того скажу, – продолжал Пабло. – Эти шлюхины дети...

– Правительство?.. – уточнил Хосе.

– Именно. Именно правительство. Так вот.

Пабло сбился с мысли и замолчал.

– Эти дети?.. – подсказал Хосе.

– Какие дети? – посмотрел на него Пабло.

– Шлюхины дети из правительства.

– А!..

Хосе Аранго схватился руками за стойку и мелко, не привлекая к себе внимания со стороны публики, захохотал. Он хохотал долго, два раза вытирал выступившие на глазах слезы, полез за платком, вернее, сделал вид, что полез за платком, поскольку платка-то никакого и не было.

Пабло удовлетворенно прищурил глазки, поставил на стойку пустую рюмку и обвел взглядом интерьер. Заведение сеньора Аранго пользовалось доброй репутацией. Публика здесь собиралась тихая и почтенная, воскресная, одним словом, публика.

Кое-кто из жителей окрестных домов подобострастно мигал дону Пабло, приподнимал свою рюмку, ловил его взгляд, демонстрируя уважение к блюстителю порядка. Пабло не вполне пришлась по душе компания, сидевшая в углу: два невзрачных юнца в трусах паскудной расцветки американского образца и две панкующих голоногих девицы, он раньше их тут не видел. Он повернулся к Аранго, чтобы расспросить про них, и тут на улице в непосредственной близости от бара начали стрелять и кричать.

Пабло нахмурился: убийств в его районе не случалось почти год, кроме трех каких-то левых, и, как говорится, предпосылок к этому делу его стараниями тоже практически не существовало. Район был тихий, граждане жили законопослушные. За самым незначительным исключением.

Он предусмотрительно отошел от стойки в сторону, расстегнул кобуру и достал "мендосу". Достав, посмотрел, есть ли в барабане патроны.

Патроны были.

С улицы послышался женский визг. Визжали энергично, с удовольствием, с полной отдачей. Двери хлопнули, и в бар с шумом вбежал взлохмаченный молодой блондин в белой рубашке. Глаза у него были сумасшедшие, руки тряслись.

Бар замер. Тридцать пар глаз не отрываясь следили за молодым человеком. Тридцать пар глаз внимательно проводили его до стойки, к которой тот подошел не спеша, нарочито расслабленной походкой, делая вид, что не замечает на себе всеобщего внимания. Он подошел и охрипшим от напряжения голосом попросил сначала пива, потом, внезапно передумав, – кока-колы. После этого тридцать пар глаз оставили блондина в покое и уставились на дона Пабло.

Молодой человек поперхнулся ледяным напитком, когда в ребра его уперлось дуло револьвера, и тихий внятный голос откуда-то из-под плеча произнес:

– Не дергайся, амиго. Полиция. Руки на стойку, ноги расставить. Расслабься, парень.

Парень расслабился и выполнил что ему велели.

Пабло охлопал его по бокам, вытащил единственное, что нашел в карманах – бумажник, бросил его на стойку и надел на молодого человека наручники.

Устричный бар взорвался аплодисментами.

Пабло шутливо поклонился и обратился к Хосе:

– Старина, сходи туда, посмотри, сделай милость, что там, трах-тарарах, стряслось.

Хосе кивнул и вышел на улицу. Несколько человек поднялись из-за столиков, исполненные любопытства, но Пабло грозно сказал:

– Прошу всех оставаться на своих местах, сеньоры!

Любопытные сели. После задержания преступника авторитет дона Пабло, и без того значительный, прямо-таки материализовался в духоте заведения.

Задержанный молодой человек пытался что-то прохрипеть, но голосовые связки ему отказали, и Пабло не обратил на его сипение ровным счетом никакого внимания.

Вернулся Хосе.

– Не хотелось бы вас расстраивать по случаю воскресного дня, уважаемый сеньор, – сказал он, тяжело дыша. – Но, похоже, там застрелили мужчину из пистолета.

– Насмерть? – уточнил Пабло, пожевав губами.

– Как есть, – Хосе вытянулся в струнку.

– Так, – сказал Пабло и засопел. – Где у тебя кладовка? И телефон?

– Что сначала – кладовка или телефон? – спросил Хосе.

– Это вопрос, – сказал Пабло и задумался. – Телефон.

Задержанный снова попытался что-то сказать, но Пабло больно ткнул его под ребра стволом револьвера, и он замолчал.

Пабло протянул трубку Хосе и снова ткнул задержанного под ребра.

– Пойдем, парень. Хосе, где у тебя кладовка?..

– Там! – перепуганный Хосе показал куда-то в противоположную сторону. Хорошо, что Пабло этого жеста не увидел.

– Сеньоры, всем оставаться на своих местах! Хосе, проследи, чтобы никто не двигался и не шевелился! – еще раз сказал Пабло, строго посмотрев на компанию в углу, и потащил блондина в кладовку, как жирный паук – тощую ошалевшую блоху.

Законопослушные-то они – законопослушные, но у кого не возникнет соблазна воспользоваться суматохой и смыться из бара, не заплатив?..

Убийство, как говорится, преходяще, а интересы Хосе Аранго как были, так и останутся первейшей обязанностью дона Пабло.

На тротуаре лицом вниз лежал мужчина, одетый точно так же, как и задержанный доном Пабло. Белая рубашка на спине была прострелена в двух местах напротив того места, где у людей сердце.

Пабло переложил "мендосу" в левую руку, присел на корточки, вытянул грязный указательный палец и с брезгливостью потрогал лежавшего за шею. Нечего было и трогать: издалека было видно, что тот не дышит.

Быстро собравшаяся толпа в почтительном молчании наблюдала за тем, как исполнительная власть отправляет своих обязанностей.

Пабло двумя пальцами выудил бумажник из заднего кармана лежавшего. Кроме небольшой суммы денег там был синий дипломатический паспорт гражданина страны России.

Пропал обед, с досадою подумал Пабло.

Мучимый внезапным подозрением, он вытащил из кармана бумажник того парня, которого он задержал в баре и развернул.

Так и есть: небольшая сумма денег и такой же синий паспорт, все та же Россия.

Ну и дела. Чего же не поделили на его участке двое русских?..

И чем это пахнет? Для него, Пабло, лично – чем это пахнет? А?

Чем угодно, но только не рагу из индюшки с миндалем и кунжутом.

До сего дня Пабло ни одного русского в глаза не видел. В одной из газет он читал, что у них там снег круглый год – это вполне вероятно: ведь здесь круглый год – сплошное лето; что они пьют спирт вместо воды – это наверняка врут; что они, наконец, были правильные ребята последние семьдесят лет, а теперь испортились, потому что снюхались с гринго и катают их на маленьких тележках через заснеженную Сибирь, а поскольку звездно-полосатые никогда никого ничему хорошему не научат, они, эти глупые русос, перестали честно работать и непрерывно воюют между собой.

Ну и воевали бы, с досадой подумал дон Пабло, поднимаясь на ноги. Только зачем это делать на моем участке среди бела дня перед самым обедом?.

Послышалась сирена.

А, ничем это не пахнет. Не его ведомство будет эту кучу дерьма разгребать. А что он второго русского задержал – так его за это непременно должны будут отблагодарить. Русский там что-то хрипел, но никто не засвидетельствует, что он требовал консула. Тем более Хосе Аранго этого не засвидетельствует.

Какого еще консула? Не было речи ни о каком консуле. Кока-колу, да, требовал. Консула – нет. А браслеты все же лучше снять с парня, пока не поздно.

Поздно.

Сквозь толпу протискивался комиссар Ахо Посседа, тощий и серьезный, как сушеный скорпион.

Пабло поднялся на ноги и приложил два пальца к козырьку фуражки.

– Что тут у тебя стряслось? – спросил комиссар, переводя мрачный взгляд с Пабло на труп, и назад.

– Да вот, сами видите... Позвольте мне на минуту отлучиться, сеньор комиссар! Я там задержал одного... Наверняка это он убил... Не хотелось бы оставлять без присмотра, сеньор коми...

– Где задержал? На месте убийства? – отрывисто спросил комиссар.

– Никак нет, в баре.

– Что в баре?

– Задержание осуществил в баре.

– Погоди. Ты сам был здесь в момент убийства?

– Нет, сеньор комиссар. Но выстрелы слышал.

– Откуда же ты знаешь, что тот, в баре, убил этого?..

– Вот, сеньор комиссар... – Пабло протянул ему паспорта и бумажники. – Один убитого, другой – задержанного.

– Святая Мария!.. – пробормотал комиссар и полез в карман. – Ты, надеюсь, хотя бы браслеты на него не надевал?..

Пабло виновато потупился.

– Смерти моей хочешь? – шепотом сказал Посседа и достал из кармана таблетку мелипрамина.

– Откуда же я мог знать?.. – так же шепотом ответил Пабло. – У него ведь на лбу не написано, что он эмбахадоро русо ( embajador – посол (исп., слэнговая форма.)

– Он – эмбахадоро?.. – комиссар выронил таблетку.

– Да не эмбахадоро, – Пабло поспешил успокоить комиссара. – Какой он эмбахадоро. Так, секретарио.

– Консула требовал? – спросил комиссар и достал из кармана таблетку пропазина.

– Какой консул, сеньор!.. Парень со страху язык проглотил. Не каждый день такое видишь своими глазами.

– Что видишь? – спросил комиссар, посмотрев на "мендосу", которую дон Пабло все еще держал в потной лапе.

– Убийство, сеньор.

– Так он убил или он видел?.

– Со всей вероятностью утверждать не могу, сеньор. Однако, кому еще, если не ему?..

– Оружие при нем было?

– Не было.

– Во всяком случае, он свидетель... – зловеще пробормотал Посседа и нагнулся над трупом – Что с орудием убийства?

– Смеетесь, сеньор... – Пабло посмотрел на все прибывающую толпу зевак.

– Застрелен профессионально, – сказал Посседа. – Две пули – и обе в сердце.

Пабло потрусил в бар, вынимая на ходу ключ от наручников.

Заодно он вытащил из нагрудного кармана пачку купюр и засунул ее поглубже в карман брюк. Мало ли что.

Да, блондинки есть блондинки, а брюнетки есть брюнетки, и им не сойтись никогда даже в своих крайних проявлениях, блин. В то время как брюнетка, истекая соком, поет не своим голосом, распахнув ворота с такою силой, что створки на хрен слетели с петель, блондинка лежит себе, тихо постанывая, смежив ресницы, плотно сжавши ноги, будто ни ухом ни рылом не ведает, что у нее там, между ногами, скворчит и булькает, для кого там готовится веселое воскресное пиршество..

Если, конечно, это не поддельная блондинка, которых в стране вечных субтропиков конъюнктура рождает сотнями тысяч.

На сей раз попалась настоящая. Перед тем, как шаррршавой ладонью раздвинуть ей ляжки и засадить в пылающее чрево побагровевшего от натуги Степана Ивановича, старший лейтенант Пупышев бросил быстрый взгляд на секундомер своей "сейки". Пятьдесят восемь минут с копейками. В норматив уложился.

Растет мастерство, с удовлетворением подумал Пупышев, сразу достав Степаном Ивановичем до дна, от чего девушка выгнулась дугой и даже открыла на секунду глаза, как бы с целью "остановить мгновение", зафиксировать в памяти сладкую картинку, но тут же закрыла их, чтобы не открывать долго-долго.

Скажем сразу: не всегда удавалось укладываться в норматив. Бывали и проколы. Бывали просто жуткие проколы. Одну американскую туристку в Кампече ему пришлось уламывать аж три с половиной часа подряд. И то: горизонтальное положение она приняла только после того, как они усидели на двоих чуть не литр самогонки, которая здесь называется "скотч", и это в корне неправильно, потому что после литра этого "скотча" естественным манером не "скотчется" ни фига, только тантрические фокусы и спасают от провалу и позору. Впрочем, американка, как потом выяснилось, до встречи со Степаном Ивановичем баловалась лесбийской мерзостью. Но это ни в коей мере не оправдывает старшего лейтенанта. Даже то, что Степан Иванович ее от лесбийской мерзости как будто отвратил, во всяком случае, она поклялась больше к бабам не прикасаться, а искать себе мужиков, вот таких как старший лейтенант, даже это нисколько не оправдывает Ивана Пупышева. Эх, старлей, зря, выходит, Родина тебя кормила-одевала, водкой вспаивала, в портянку пеленала, не оправдывашь ты ее надежд...

Виноват!..

Ладно, иди...

Встал, пошел.

Однако вот уже четыре месяца старлей доверие Родины оправдывал, железно укладываясь в норматив. Железно. И ни разу не облегчил себе задачу, ни разу не возложил лукавый глаз на брюнетку. Хотя именно брюнетки снились ему по ночам. Они возникали в туманных его сновидениях, манили черными лобками в океаны наслаждений, рыдающий Степан Иванович безнадежно буровил матрац..

Приходилось в такие ночи старшему лейтенанту Пупышеву вскакивать с постели на пол и отжиматься по тысяче раз и больше, чтобы рухнуть в сон без сновидений, чтобы утром вскочить бодрым, с легким подергиванием в грудных мышцах и крыльях, и лететь вдоль по пыльным жарким улицам Монтеррея, отворачивая морду от брюнеток, и делать вид, что ничего кроме бизнеса его в этой жизни не колышет.

А по воскресеньям...

Ненавистные блондинки.

В последнее время он завязал делать это в Монтеррее, памятуя старинную русскую заповедь: "не шали где живешь не живи где шалишь". Благо, дела шли, и денег слетать на полдня куда-нибудь за тыщу верст киселя блондинистого похлебать хватало. Монтеррей – город маленький. Полтора миллиона населения – считай, все блондинки наперечет. А брюнетку – ни-ни.

И не столько потому ни-ни, что это значительно облегчило бы старшему лейтенанту учебно-боевую задачу, а, главным образом, потому, что где-то среди брюнеток по этой стране ходит та самая его Единственная, та, ради которой он уже полтора года парит яйца в гребаных субтропиках, не имея другой задачи кроме как не терять квалификацию...

Конечно, математический шанс невелик на нее наткнуться. Кто спорит. Для гражданского лица – просто смехотворный шанс, отрицать не будем. Но Пупышев – не гражданское лицо. Оне здесь со Степаном Ивановичем, как Карацюпа со свим Мухтаром, интересы Родины блюдут. Стало быть, нема у них на ошибку ни малейшего права. Стало быть, тренироваться им только на блондинках, мастерство свое растить, пока рога не вострубят и не призовут двух братков к исполнению воинского долга, и тогда уже – встал, пошел.

Обессиленный двухнедельным воздержанием, Иван кончил уже на тринадцатой минуте. Но Степан Иванович от этого не ослаб и не увял, а, наоборот, взъендрился, скинув балласт, сделался еще более крепок и игрив. Таперича дело пойдет веселее.

Блондинка под ним тоже кончила в первый раз, заскворчала, пошла первыми судорогами. Пора перевернуть ее на живот, и сделать это красиво, не вынимая "флейты из футляра", как и положено бывшему кэмээсу по офицерскому многоборью.

И получилось. Хотя блондинка, видимо, не была кэмээсом по офицерскому многоборью.

С ладонями беда. Шаррршавые, как верблюжье копыто, блин. Хоть в белых перчатках с бабой ложись, как генерал. Он уже два года их пемзой трет, а что толку. "А толку чуть." Ни погладить бабенку, ни ручкой ей с изяществом помахать на прощание, ни в манду толком залезть. Два года, как с турника спрыгнул, а...

Да нет, и турник не так виноват, как колхозное детство босоногое. Да. Да-с.

Никогда никого бы не удивило состояние рук Ивана Пупышева, если Иван Пупышев Иваном Батьковичем Пупышевым бы и оставался. Но нет – ссулила ему дурища-судьбища сделаться боливийским беженцем, продавцом недвижимости и фамилию начиная с двадцати двух лет носить – Досуарес. Спасибо, имя оставили. Иван Досуарес, блин! Не Иван Пупышев, Советский Союз, а Иван Досуарес, блин, Маньяна!..

Досу-арес! И-ван! До-су-арес! И-ван!..

Иван, блин, Досуарес, на хэррр.

Прохладный кондиционированный воздух люкса наполнился рыданиями. Блондинка хавала третий оргазм. Не хватит ли, подумал Иван. Говорят, Бог троицу любит. Не хватит ли тебе, мучача, впечатлений для одного дня?..

Он посмотрел на часы – единственную оставшуюся на нем часть туалета. Двадцать восемь минут гоняю. Ладно, можно еще. Минут пятнадцать. Только обратно на спину перевернуть, чтобы какого-нибудь пролежня не случилось. Надо же... блондинка, а... а оргазмы ловит как брюнетка. Может, все же крашеная?..

Ну на, получай за это, страстная!..

Чтобы не кончить ненароком, чтобы отвлечься, он стал думать о Макаревиче. Нет, никто не проводит здесь никаких гнусных ассоциаций. Просто Иван "Машину Времени" обожал с тех самых пор, когда впервые ее услышал. Еще в Суворовском. И в один миг он сделался ее фанатом. То есть, конечно, фанатом, насколько позволяли условия военной службы. Будь он гражданский обормот – наверное, так бы все бросил, что там было бы – ПТУ какое-нибудь, бросил бы все в один миг и стал бы ездить по Союзу вслед за любимой группой. Потом бы его заметили, глядишь, когда-нибудь гитару бы дали понести...

Ну, а поскольку он Родине служил, а не просто так поссать выскочил, то он совершенно платонически, издалека, из Свердловска, потом из Омска, потом с подмосковной дачи близ города Чернядьева, потом отсюда, из субтропиков, тихо и верно ее, любимую, любил, "Машину Времени".

Возможно, какой-нибудь музыкальный грамотей из молодых и шустрых возразит, что теперь, особенно в столицах, Макар-кулинар уже как бы и не в моде, что почтенная рок-группа сия в нынешние времена уже выродилась в заурядную попсу и не имеет быть интересна никому, кроме замшелых старичков, в которых, подобно колбасе по два двадцать, вызывает всплеск ностальгических чувств и даже ассоциативный прилив крови к непарному органу, исправно функционировавшему именно в то время, когда все было очень просто, и сказка была обман... Однако тут налицо некий культурный феномен, имеющий причину своего возникновения простую и ясную. В семьдесят пятом году некий ближний родственник министра обороны (по слухам, зять) провернул солидный – по тем временам – гешефт: назначенный главным замполитом Советской Армии, издал приказ, чтобы во всех военных училищах в целях придания будущему советскому офицеру культурного облика были созданы вокально-инструментальные ансамбли. А ВИА, согласитесь, все же не сводный духовой оркестр – ему "Прощанием славянки" пасть не заткнешь. Вот и запели немодного нынче Макара по всем неохватным просторам великой державы будущие ее охранители, поскольку с южных гор до северных морей не было тогда музыки популярней. Что же до идеологического контроля, так во всех этих хитроумных аллюзиях полковому замполиту, в куртуазном маньеризме не искушенному, разобраться было мудрено, а министерскому родственнику было не до цензурной сетки: он был занят выше головы тем, что делал свои скромные советские миллионы на поставках электромузыкальных инструментов для ВИА всей Красной Армии, непобедимой энд легендарной.

За двадцать с лишним лет существования ВИА в Вооруженных Силах, конечно, разные песни пелись под барабаны на строгих курсантских дискотеках, однако, костяк репертуара стабильно состоял из машиновских вещей. Что ж говорить об Иване, который до армии и вовсе не слышал никаких вокализов окромя частушек. У него вдруг прорезался неплохой музыкальный слух. Голос тоже какой-никакой имелся. А уж струны дергать шаррршавой лапой – и вовсе нехитрая наука. Так что и в Свердловске, и в Омске Ивана в состав училищных ансамблей, где репертуар "Машины Времени" был представлен больше чем целиком, брали без разговоров. И во всем, что касается "Машины Времени", Иван был профессор.

И вот нынче утром случилось черт-те что. В самолете он, проводив взглядом стюардессу – самолетик был небольшой, и азафата там была одна единственная – он сначала остриг глазами пассажирок – ни одной, достойной его внимания, не оказалось – он стрельнул в сторону стюардессы, и та оказалась брюнеткой с какой-то перекошенной пастью, тогда он, раздосадованный, вспомнил: "То ли люди, то ли куклы." Молча спев себе песню от начала до конца, он про себя произнес: "Группа "Машина Времени" – ..." Все. На этом все. Как зовут по имени Макаревича, он забыл. Что Макаревич – помнит. Помирать будет – вспомнит. А как по имени зовут – ...

Он судорожно начал перебирать в памяти русские имена. Георгий? Нет, не Георгий. Георгий был маршал Жуков, еще крест такой был. Сергей? Нет, не Сергей. Сергеем звали его соседа по койке в санчасти в Омском Общевойсковом. Тогда свирепствовала эпидемия позорной для солдата болезни свинки, коек в санчасти не хватало, и клали по двое. Вечерами все шестнадцать рыл на восьми койках, вся палата больных и юродствующих, провожая день, хором кричали: "Не-ложитесь-спать-валетом-дело-кончится-минетом!!!" Потом пришел генерал-майор с проверкой, увидел это блядство, чуть начальнику санчасти харю набок не своротил. Через пять минут и койки нашлись. Так что не Сергей. Так как же?.

Что-то такое общерусское. Иван?

Тьфу, дурак. Иван – это я. И уж точно не Степан Иванович, хихикнул старлей на весь самолет. Сидевшая рядом баба с фарфоровыми зубами решила, что он собрался блевать от укачки организма и боязливо отодвинулась от него.

А он так и не вспомнил. И это было обидно. Хотя разведчик-нелегал и не должен вспоминать как звать по имени какого-то там Макаревича. Наоборот, это даже ему плюс, если он не знает, что там за Макаревич такой проживает в засранных радиацией сибирских степях. Значит, вжился в образ.

А все равно обидно.

Эгей, милая!.. Как ты там? Не пора тебе еще?.. Какой ты там внизу оргазм по счету хаваешь?

Иван уже со счету сбился.

Все-таки, две недели не манамшись – растущему организму сплошнущий вред. Так бы он смог три раза не вынимая, но после двух недель воздержания – извиняйте, никак.

Ну все. Сорок минут уже. Как бы девку насмерть не заманать. Пора на посадку. Шасси выпускать и закрылки поднимать. Встал, пошел.

Он просунул руки под ее ягодицы и тесно прижал ее к себе, так, что Степан Иванович протиснулся внутрь нее в какие-то уже вовсе немыслимые глубины. Девушка искренне завизжала. Иван Досуарес искусственно зарычал. Девушка завизжала как резаная. Иван Досуарес приостановил долбеж. На две секунды. Это была одна из его коронок. Не знавшая этого девушка в недоумении напряглась. В наступившей тишине Иван чувствовал, как мелкая дрожь ожидания сотрясала ее мокрое тело. Тело, в отличие от хозяйки, очень даже хорошо предчувствовало, что сейчас произойдет.

И он рухнул в нее, как СС-21 в недра американского континента! Навалился на нее всею тяжестью, как дымящая лава со склонов Попокатепетля на зазевавшийся "джип" дурака-туриста! И могучий селевой поток хлынул в чрево блондинки, и взорвался в ее глубинах, как боеголовка, так, что и наружу брызнуло, вдоль глянцевого фюзеляжа Степана Ивановича, замарав всю постель, брызнуло маленькими иванстепанчиками.

Андрей, вспомнил Иван. Андрей, черт побери! Конечно же, Андрей. Ну надо же было забыть.

Блондинка, не открывая глаз, хватала воздух жадно раскрытым ртом. Тело ее бурно содрогалось, отплясывая чарльстон Паркинсона всеми своими частями. Иван скатился с нее, натянул трусы и, насвистывая "Вот новый поворот", отправился на кухню заварить кофейку. По опыту он знал, что в ближайшие пять минут ей будет не до него. Вообще не до кого и не до чего.

И ему уже не до нее. Через полчаса он про нее уже забудет. Завтра встретит – не признает. Даже жалко девчонку немного. Она ведь не виновата в том, что волосы у нее на лобке белые, а не черные.

Ты хорошая девчонка.

Ну и ладно. Самолет его летит назад в двадцать три пятнадцать, времени еще хоть жопой ешь. Еще нужно прошвырнуться по городу, пошарить по переулкам, поосмотреться в парках, в трущобах, поискать проходняки, заделать тайничок в укромном закутке..

Служба. Хоть и не больно нравился ему город Маньяна-сити, но мускулистой жопой чувствовал старлей, что прийдет час, и активизируют его именно в этой самой высокогорной столице повышенной вонючести под носом у верховных маньянских властей.

Жалко, сегодня не достанет времени слетать еще куда-нибудь на море, где есть подводная охота. Иван, когда хватало денег, очень любил после какой-нибудь постылой блондинки провести денек на одном из маньянских курортов, взять напрокат акваланг, погрузиться в морские глубины, отмыть душу от гонок по горизонтали. Ох, как ему нравилось это дело!

Куда больше, чем так называемый секс.

Он поставил воду на огонь и вернулся в спальню. Блондинка валялась поперек кровати, раскинув в стороны руки и ноги. Бледная кожа покрылась красными пятнами. Девушка периодически содрогалась всем телом, издавая при этом какой-то полустон-полухрюк.

Бедолага ты, подумал Иван. Не иначе, тебе сильных кобелей в жизни не попадалось... Маньянские пудельки – они ведь больше любят пыль в глаза пустить, а как до дела дойдет... Ладно, похрюкай еще три минуточки, а потом я тебя кофейком хорошим отпою.

Вынув из спортивной сумки маленький приемник, он вернулся на кухню. Вода закипала.

Ну, вот, не зря день прошел, считай. А в прошлое воскресенье ему выбраться на охоту не удалось: дела не пустили.

То, что в этой стране, при известной оборотистости, левый бизнес может быть столь же законен, сколь и правый, Иван знал еще до прибытия в субтропики. Другое дело, что в первый год он, как его и учили, сомнительных сделок сторонился. Но только в первый год. Так ему и говорили учителя. Только в первый год. На второй год кто в этой стране Маньяне в теневой экономике не участвует – тот, точно, шпион. Расколют в два счета.

Вот Иван и начал потихоньку въезжать в левые дела. Но, конечно, так, чтобы сильно не запачкаться. В тюрьму садиться ему нужды не было ровным счетом никакой. Он все же был специалистом по разнополой любви, и грязи тут нам не надо!

Иван работал "на дядю". Он мог бы и собственное дело открыть, но покамест команды от куратора на это не было. Представляя в разных сомнительных сделках "дядю" – старого жулика Переса Гассету – Иван, во-первых, имел хорошую крышу, во-вторых, – полно свободного времени для всеобъемлющего изучения страны Маньяны со всех сторон, в-третьих, все необходимые молодому боливийскому беженцу без кола без двора деловые связи.

Риск подставы, конечно, имел место. Но в экстернатуре его обучали ребята тертые, шепнули Ивану пару-тройку секретов, как этот риск свести к минимуму. Гассета был ему не страшен.

Секрет, а вернее, правило номер один, было: не быть чрезмерно зависимым от босса. Иметь другие источники заработков. Не пускать прочных корней в Монтеррее. Рано или поздно придет время налаживать оттуда коньки не заходя домой за вещичками.

Включив приемник, Иван настроился на городские новости и принялся возиться с кофе.

Мать честна! Земелю подстрелили на Панчо Вильи! Русская мафия воюет!.. Т-тирипищи, земля маньянская!

Монтеррей, конечно, не Маньяна-сити, но и там уже давно появились и функционировали гадюшники с названиями типа "У Васьки-цыгана", "Нахаловка" или "Уралмаш", где можно было добыть что угодно: от педераста якутской национальности до лабрадорского кокаина. Ивану велено было держаться от них подальше.

Он и держался. Всего раз поддался соблазну, сходил на концерт группы своего детства под условным названием "три ханыги и еврей с хитрыми глазами". Ребята, видимо, старались. Отрабатывали свои песо. Однако, могучего энергетического заряда, как дома, не получилось. Маньянские девицы бюстгальтеров на себе на рвали. Густое облако марихуаны над стадионом напрочь лишило монтеррейских маньянцев присущего им темперамента...

Учуяв запах кофе, блондинка открыла глаза.

– Quierido (– любимый (исп.)) – сказала блондинка. – У меня в жизни не было такого мужчины.

– Фигня, – улыбнулся ей Иван. – В следующий раз я тебе еще и не такое покажу.

Зубы у него были здоровенные, белые, кедровой смолой на всю жизнь оздоровленные, выстроенные в две шеренги как взвод кремлевской охраны на разводе в караул.

Иван ни разу в жизни не закурил.

В это самое время на другом конце города в фешенебельном мотеле для голубых "El Hermano Vespertino" маньянский резидент ГРУ полковник Бурлак Владимир Николаевич конспиративно встречался со своим когдатошним сослуживцем, бывшим резидентом ГРУ в Карачи, тоже полковником, но теперь уже в отставке, Михаилом Ивановичем Телешовым.

Свою подпольную деятельность на благо Родины они оба начали в одно и то же незапамятное время в жаркой и влажной помойке на берегу Аравийского моря. На второй год пребывания в Карачи Бурлак вербанул помощника маньянского консула, который вскоре вернулся домой, но работать согласился только с вербовщиком, и Бурлак был переброшен к латинам, а Телешов остался в Пакистане и к концу советско-афганской войны взошел в своей резидентуре на первые посты. Два года назад, однако, он сдал дела, вернулся в Москву и стал гражданским лицом. Стал тихим московским пензионэррром.

Ну, а вчера этот московский пензионэррр вдруг взял да прилетел в страну Маньяну с частным визитом. То есть – как в наше время перемещаются за океан скромные московские пенсионеры? – в одиннадцать утра приехал в Шереметьево-2, сдал на стоянку свою новую, но уже два раза битую "семерку", купил за наличные билет в бизнес-классе на "даглас" компании "Finnair" и через два часа был уже в воздухе; в Хельсинки пересел в другой "даглас", покруче первого, в 14.10 взлетел, а в 22.15 приземлился в Маньяна-сити. Утомленный перелетом и мучаясь – все же возраст! – от недостатка кислорода, он замертво рухнул на кровать в ближайшей четырехзвездной гостинице и при помощи дембутала привел-таки себя в относительное состояние сна. Сегодня, в воскресенье, в двенадцать часов дня, свежий, выбритый, неприметный, с дипломатом в руке, он вылез из такси, не доезжая двух кварталов до вышеозначенного мотеля. Дальше он прошелся пешком, по пути проверившись два раза – по привычке! Войдя в вестибюль, он назвал приветливому портье условное имя Диего Гарсия, после чего без лишних вопросов был препровожден в роскошный номер на третьем этаже, где его дожидался старый друг и соратник.

Который в данный момент, то есть спустя час после встречи, сидел посреди полутемной просторной гостиной на мягком белом с перламутровыми отливами диване, обхватив широкими ладонями кудлатую голову, и стеклянным взглядом смотрел в лежащую на журнальном столике любительскую фотографию, сделанную мгновенным аппаратом "Поляроид". На снимке было увековечено, как в гардеробной Союза Кинематографистов России трое молодцов употребляют его супругу Ольгу Павловну, как это называется в хитром на филологические изыски русском народе, "в три смычка". Одним из эротоманов был кинорежиссер, снявший известный всему отечеству рекламный ролик с черной кошкой и вертолетом. Другим был человек Телешова, которому тот поручил вести наблюдение за озорницей супругой Владимира Николаевича, и который как бы случайно прогуливался в тот момент мимо гардеробной с "Поляроидом" в кармане. Третьим – и это обиднее всего – был некий аварец, вообще не имеющий никакого отношения ни к военной разведке, ни к российскому синематографу.

Владимир Николаевич сжимал руками голову и тихо покачивался взад-вперед, как старый еврей на молитве. Не оставалось никаких сомнений, что его жена в Москве блядует.

Да, есть польза и от всеобщей дерьмократизации. Определенно есть. Страшно подумать, что бы сделали с Бурлаком в прежние времена за этот, прости Господи, промискуитет. Теперь же – вроде как и дела никому нет, кроме старого товарища.

Или есть?..

Ольга Павловна покинула субтропики шесть лет назад, резонно решив, что в столице нашей родины жизнь ее будет куда насыщенней и разнообразней. С тех пор она постоянно жила там, навещая супруга когда раз, когда два раза в год. Раз в два года и сам супруг наезжал в город-герой Москву в отпуск. В последний раз, правда, это два года назад и случилось. Теперь он уже боялся сам заикаться об отпуске перед начальством в Москве, резонно понимая, что из отпуска может и не вернуться. А домой – ни насовсем, никак – ему не хотелось. И, как сегодняшний день показал, не без оснований.

Было, было время, когда Володя Бурлак если о чем и думал, так исключительно о бабах. Шли годы, и на смену сложным думам о бабах пришли простые и ясные думы о работе. В последнее же время полковник Бурлак думал, большею частью, о пенсии, даром что пятьдесят четыре – для мужчины не возраст.

Пенсия представлялась ему маленькой и грязной, насквозь, до тошноты пропахшей нафталином, со злобным старушечьим лицом. Она манила его торчащей из истлевших лохмотьев костлявою рукою за собой, в непролазную темень, лукаво щерясь, бельма ее пронзительно светились желтым жирным болотным огнем, и бравому полковнику казалось, что там, в темноте за ее спиной, куда она его манит, он должен будет лечь на нее, и она покатит его, как вагонетка, по длинному черному тоннелю, в конце которого – никакого света, все врут яйцеголовые, все врут, собаки.

Мог ли он представить себе, что сегодняшний день с такой безжалостностью подтвердит его худшие ожидания?

Ответим прямо: мог. Потому что когда старый друг Михаил Иванович связался с ним через секретный канал связи и сговорился о том, что на днях заскочит в гости, Владимир Николаевич, который, надо сказать, не зря ел хлеб на своем посту, примерно просчитал, о чем будет с ним разговор. Также он предположил, что супругу его приплетут ко всему этому обязательно, и, представляя, какой реакции ожидает от него старый друг, сидел теперь, покачиваясь, на перламутровом диване, лелея башку в ладонях и глядя на поверхность стола, в уме почти дословно выстраивая в шпионских своих мозгах их дальнейший разговор.

Херня, которая творилась в отечестве, отсюда, из-за океана, выглядела какой-то полнейшей безнадегой, сюрреалистическим кошмаром, как если бы Сикейрос скопировал по памяти босховский “Сад наслаждений”. Стрельба на улицах, инсургенты по бывшим автономиям – это полбеды, этого добра и в Маньяне хоть жопой ешь. Но вот как это можно не платить военным зарплату и пенсию – это в голове не укладывалось. Военным!!! Это старого полковника, который пятитысячную купюру от пятидесятитысячной различать так и не научился, не только что пугало, но ввергало в полную тоску. И как там жить, в этом сумасшедшем доме? И где жить?..

Рядом с гнуснейшей фотографией на столе парились в лучах света, продирающихся сквозь плотно закрытые жалюзи, ксерокопии лицевого счета и свидетельства о приватизации жилплощади, налицо свидетельствующие, что никакой жилплощади у полковника Бурлака в Москве более не имеется, а имеется жена с жилплощадью, что совсем не одно и то же, ежели учесть ее фантастическую для сорокавосьмилетней матроны блядовитость.

Там были и еще документы, тоже, надо сказать, не внесшие в жизнь Владимира Николаевича ничего светлого и обнадеживающего. Как ей все это удалось провернуть – Бурлак не спрашивал у старого друга. Он, повторяем, сидел на белом диванчике, стиснув голову руками, изображая из себя вратаря Льва Яшина, нечаянно поймавшего мяч, который летел в ворота "Спартака". На вощеном паркете рядом с диванчиком сверкало посеребренное ведерко со льдом. Из льда торчало горлышко "Столичной". Рядом на полу валялась оказавшаяся в этой ситуации неуместной бутылка шампанского "Поль Роже".

Тем временем его друг и соратник Михаил Иванович, обозначив тактичность, удалился в другую комнату – спальню. Посмотревшись в тонированное зеркало на потолке, Михаил Иванович пригладил жидкий пенсионерский пробор поперек круглой лысины, отдававшей перламутром не хуже дивана в гостиной, выглянул в окно сквозь щелку в жалюзи – на тихой улочке было спокойно и безлюдно – после чего брякнулся поверх мехового пледа на водяную кровать и закурил сигарету "Davidoff", к которым успел пристраститься за полтора года, проведенные им на преобразившейся Родине после почти четвертьвековой с нею разлуки.

На все лирические переживания он отпустил Бурлаку ровно пятнадцать минут. Времени, честно сказать, оставалось в обрез, а поговорить нужно было о многом. Ввинтив окурок в пепельницу испанского хрусталя, он открыл шкафчик сбоку над кроватью, отстраненно осмотрел внушительную коллекцию различных вазелинов, бодро спрыгнул на пол и вошел в затемненную гостиную.

Когда Бурлак, изобразив трудный отрыв помутненных глаз от печальных свидетельств его нищеты и позора, поднял голову, на столе перед ним уже стоял длинноногий фужер, потный, как эскимос в Руанде, до краев наполненный универсальным вся-моя-печали-утолителем, а в чистой пепельнице справа от фужера желтели тонко порезанные лимонные дольки.

– Может, у тебя там и сала шмат преет идэ-нибудь? – спросил Бурлак, пожирая глазами длинноногий фужер.

– Извини, отвык за долгие годы жизни среди мамедов, - усмехнулся Телешов.

– Блядь, сегодня еще фуршет этот гребаный... – пробормотал Бурлак, берясь сарделькообразными пальцами за ножку фужера. – В честь дня то ли конституции, то ли реформации, то ли реституции... Ну, со свиданьицем тебя, Михалываныч! Это сколько же лет прошло!..

Перед Миxаилом Ивановичем стоял фужер в точности такой же, как и перед Владимиром Николаевичем. Фужеры звякнули друг о дружку и, сотворив по нестеровской петле, отдали содержимое двум могучим армейским желудкам.

Отдали.

Отдали, отдалили московскую гнусь и мерзость.

Михаил Иванович взялся наполнить фужеры по-новой. Он был доволен старым другом: крепок боевой конь, не распался на атомы, узнав о коварстве супружницы, не стукнула в кудлатую медвежью башку застоявшаяся климактерическая моча, наоборот, способен шутку из себя выдавить, стало быть, вполне еще годен для дела. Не ностальгическим же, японская Богоматерь, воспоминаниям предаваться прилетел он сюда на другую сторону планеты. Об деле поговорить.

– Ты, собственно говоря, уверен, что здесь место вполне безопасное?... – спросил Телешов.

– Шутишь, – сказал Бурлак. – Это же jag-house. Дом для тайных свиданий. Просекаешь? Доны педры, которые сюда ходят – люди семейные, при должностях, на виду – цены-то такие, что урла не суется. Опять же, тут не Карачи, где кто ишака своего не дерет – не мужчина. Католическая страна. Официально одна дырка существует, куда мужчине полагается засовывать свою кочерыжку. Значит, что? Клиентам полнейшая конфиденциальность требуется. Так что тут служба безопасности в этом мотеле – за километр вокруг всех любопытных и подозрительных шерстит. Мои ребята проверяли. Нет, с этим все надежно.

– А ребята твои, часом, не в курсе...

– Что ты приехал? Нет, никто ничего не знает.

– Это хорошо. Мне тут светиться не хотелось бы... Бери рюмку. Между первой и второй – перерывчик – какой? Небольшой.

– Давай про дело, Миша. Попиздоболить за старые времена, конешно, приятно, но времени в обрез и у меня и у тебя. Твой самолет во сколько? – Бурлак бросил на старого друга быстрый внимательный взгляд.

Михаил Иванович вместо того, чтобы ответить по-человечески, по-военному, что, дескать, во столько-то, начал озабоченно смотреть на часы, цокать языком и приговаривать, что да, дескать, совсем времени в обрез, прав, как всегда, Володя, прав. И немедленно наполнил фужеры в третий раз, но уже не до краев, а меньше, чем наполовину.

– То, что дома меня дожидается одна сплошная херобина, я и без тебя, Миша, знаю, – сказал Бурлак, вертя в руке фужер с водкой и любуясь играющим в прозрачной алкогольной среде солнечным лучом. – Тут ты мне ни хера Америку не открыл, брат.

– Угу, – прогудел Телешов. – Что же касается э-э-э... судьбы, которую намечает тебе руководство...

– Тоже можешь не продолжать, – перебил его Бурлак. – Тут, чай, у меня не планета Луна. Доложили. Так что давай-ка ближе к телу.

– Ладно. Я тебе, Володь, прямо все скажу. Работает у меня в бригаде криминалист-аналитик. Большой головастости человек. Матерый человечище. Так вот: он тебе мандат выдал ровно на три месяца. Это значит, что в сентябре ты будешь стучаться в двери к любимой супруге и проситься переночевать. А она из-под очередного кобе...

– Язык-то прижми, – сказал Бурлак. – А то как в рог заделаю на хер... И сегуритам сдам полуживого. Меня в этом мотеле все знают, а ты кто такой – еще будут разбираться.

– А чего это тебя в этом мотеле все знают?.. – хихикнул Телешов, супротив старого друга весьма жидковатый телом.

– То и знают, – пробурчал Бурлак. – Потому что он построен-то...

Тут он замолчал и посмотрел на Михаила Ивановича с крайним подозрением.

– Ладно, ладно, – миролюбиво сказал тот. – Мне по фигу, на какие шиши он построен. И кто тут хозяин. Честное слово, по фигу, Володь. Давай не будем отвлекаться.

– Давай, – сказал Бурлак, и опять фужеры, исполнив в прохладном кондиционированном воздухе па-де-де, поцеловались со звоном и слили свое сокровенное в двух разведчиков.

– В общем, Володя, как ты, наверное, уже и сам понял, работать на государство я завязал. Работаю я теперь на дядю.

– Спорим, догадаюсь с трех раз, как этого дядю зовут? – ухмыльнулся Бурлак.

– Я, Володь, знаю, что ты парень догадливый и проницательный, но давай сегодня конкретно поговорим и разбежимся, а выебываться друг перед другом будем потом, когда совсем на пенсию выйдем, ладно?

– Ну вот, уже и сказать ничего нельзя.

– Значит, Володя, я, говоря вкратце, теперь руковожу некой силовой структурой. Ты знаешь, что такое силовая структура в постсоветском пространстве?

Бурлак поморщился и промолчал.

– Моя структура, – продолжал Телешов, – это служба безопасности некоего частного коммерческого банка.

Бурлак нахмурился. В просчитанном им варианте их разговора такого поворота не предусматривалось. То есть почти не предусматривалось.

– Хорошо, что ты не спрашиваешь, какого именно банка, – сказал Телешов после некоторой паузы.

– А что толку, если и спрошу? Будто я что-то понимаю в московских банках.

– Хороший банк, – улыбнулся Телешов. – В авторитете.

– Миллиард зеленых в месяц отмывает?

– Не отвлекайся, Володь. Все эти сказки про якобы миллиарды...

– Ладно, не буду. И сколько народу служит под твоим начальством?

– Ну... за сотню, пожалуй, перевалило.

– Ага.

– Что "ага"?

– В смысле понял.

– Что понял?

– Ну, например, то, что ты здесь не для того, чтобы мне предложить стоять у входа в твой сраный банк с пушкой в руке и в ноздри посетителям заглядывать.

– Правильно понимаешь. Никто твоим компьютером гвозди заколачивать не собирается, Володь.

– Ага. Банк, говоришь... – забормотал Бурлак, изображая усиленную работу мысли. – Банк... Финансово-кредитное, стало быть, учреждение... А Латинская Америка... Все, я понял, что ты от меня хочешь. Новых эйхманов ловить, правильно? (– Карл Эйхман (1906 – 1961) – начальник подотдела "по делам евреев" в имперском управлении безопасности; после войны смылся в Аргентину, откуда был выкраден израильской разведкой, привезен в Израиль, судим и казнен на хрен)

– Ну прямо в точку попал! – восхищенно воскликнул Телешов.

– Аргентина манит негра (– палиндром такой), – загадочно заговорил Бурлак, внимательно глядя на Телешова. – Или...

– Что "или"?..

– В случае внезапных обстоятельств...

– И имей в виду, Володя, – перебил его Телешов. – Масштабом покруче, чем один мой, хоть и хороший, банк. Сильно покруче. Банк – это херня.

– А почему я, Миша?

– Потому что тебя, Володя, не купят.

– Вот как?

Над перламутровым диваном повисло голубое молчание. То, что они, два старых дурака, ломают друг перед другом комедию, Бурлаку было яснее ясного. Неясно было, зачем они это делают, и не пора ли остановиться и поговорить начистоту. Це дило требовало оперативного розжувательства.

– Так, Миша, дай-ка мне тайм-аут. Три минуты, ладно? Иди пока в спальню, покури. Меня, извини, от табачного дыма тошнит в последнее время. У меня в резидентуре все побросали вслед за мной, клянусь.

– Так я и поверил, – пробормотал Телешов и пошел в спальню. – От этих паразитов дождешься...

– Заодно это говно пожги в пепельнице! – сказал Бурлак с простодушным доверчивым видом, показав на фотографию и копии документов. – Нечего сказать, порадовал старого друга, блядь!..

Несколько минут Бурлак сидел неподвижно, уставясь в одну точку. Что за игру с ним затевали? Во что пытались втянуть? А может, и ни во что. Может, никакой игры. А и вправду хотят предложить ему создать мобильное подразделение по отлову наладивших сюда лыжи русских жуликов. И ничего больше. Хорошо бы так. Такое дело вполне по нему. А что? Значит, есть два варианта. Надо с визгом соглашаться, ежели это всерьез. А ежели это комедия – то надобно продолжать ее ломать, покамест не прояснидзе картинка. А там подумаем, что дальше делать. Так и будем себя вести.

А внутри, в самых глубинах крепкого проспиртованного за долгие годы службы организма уже бурлило, уже клокотало: вот же оно, предложение, которого и ожидал полный страха перед пенсией полковник! вот оно!.. это же то, что надо!.. потому что отчизна, которой полковник верой и правдой служил всю свою сознательную жизнь, повернулась к нему широким афедроном и в услугах его более не нуждается: недаром во вверенной Бурлаку резидентуре правили свой унылый бал полнейшие застой и стагнация. За последние пять лет он практически не провел ничего достойного и масштабного силами своей резидентуры, так, обслуживал “транзиты”, проводил агентурный регламент, подпитывал старые контакты. Что сам Бурлак ни предлагал – приходил из Центра ответ: не надо. Несколько раз затевались какие-то хитроумные операции – по приказу из Центра, но на полпути все сворачивалось, консервировалось – “в связи с изменившейся оперативной обстановкой”. Хотя оперативная обстановка эта, насколько Бурлаку было известно, ни хера никуда не менялась. Непонятно. Такое впечатление, что на ГРУ цикнули, чтобы не напрягались не по делу вблизи от американской границы.

И порою было даже странно Владимиру Николаевичу, что он до сих пор на этой должности, хотя в клювике начальству как не таскал в советские времена, так и теперь не таскает, старается честно службу отправлять, выше афедрона, конечно, не прыгать, но и повода для претензий тоже не давать.

Только вот долго ли еще ему скакать воробышком по земле маньянской с диппаспортом в зубах? Судя по словам бывшего сослуживца Михаила Ивановича, недолго. Да и Бурлаку так казалось – что недолго. А домой не хотелось.

И в такой ситуации самым желанным, самым невероятным должен был случиться приход некого деда Мороза, который сказал бы: ты, Володя, хороший человек, все тебя обижают, все тебя недооценивают, а не иди-ка ты, Володя, в нищие пенсионеры, не езжай-ка ты домой, оставайся-ка в субтропиках, вот тебе денег на обустройство, вот тебе хорошее дело, которое ты умеешь делать, и живи тыщу лет, сам радуйся, нас радуй, оставайся мужчиной и уважаемым человеком!

Послужил отечеству, а теперь себе послужи.

И вот что-то похожее замаячило.

Невероятно.

Пришел Телешов.

– Ладно, Миша, поговорим всерьез, – начал Бурлак. – Ты, Миша, вот что мне объясни. Ты – полковник армейской разведки. У тебя только орденов – пять штук, так?

– Так, – ответил Телешов, в свою очередь удивившись осведомленности своего собеседника.

– И теперь ты на старости лет подался, Миша, служить каким-то жуликам. Ворам. Кадровый офицер, всю жизнь, так сказать, положивший на алтарь служения Отечеству... У бандитов на побегушках.

– Продолжай, продолжай, – спокойно сказал Телешов. – Я слушаю.

– Как так, Миша? Как так получается? Всю жизнь ты боролся с врагами Отечества, не на жизнь, а на смерть боролся, а теперь им же, врагам Отечества, и служишь?.. Жопы им прикрываешь?.. Если не похуже что.

– Все сказал?

– Все. Теперь тебя слушаю.

– Во-первых, Володя, ты очень быстро убедишься в том, что я ворам не служу. Что очень даже все наоборот. Во-вторых, не служу я и Отечеству. Ибо что такое Отечество? Ведь это ты здесь сидишь, среди бананов, и отсюда тебе хорошо нас ругать да критику наводить. Потому что понятия и критерии твои – абстрактны. А там, дома, вещи предстают в несколько ином освещении. В частности, там сразу становится видно даже слепому, что Отечество твое – не более, чем кучка тех же воров, тех же бандитов, только более наглых и ворующих сразу помногу.

– Извини, Миша, это – правительство. Кучка временщиков, которых рано или поздно на столбах за яйца перевешают. А Отечество – это Россия, понимаешь?

– Шесть букв на географической карте, – сказал Телешов. – Шесть букв.

– Объединенных в слово шесть букв, – возразил Бурлак. – И слово это внушает уважение и трепет.

– Насчет уважения, – перебил его Телешов. – У меня тебе подарок есть. Вот. В аэропорту купил в дорогу. Захотелось почитать в самолете что-нибудь сексуальное. Вот.

– "Россия в постели", – прищурившись прочитал Бурлак. – Автора не вижу без очков. Кто же ее того... в постель-то уклал?..

– Тополь, – сказал Телешов. – Некто Тополь.

– Это СС-25 имеется в виду?

– Да нет, какая еще СС-25. Писатель такой, Тополь фамилия. Сбежал в Штаты в семидесятые годы, теперь вот в отместку всю Россию в постель уложил и гребет ее в хвост и гриву.

– Тополь, значит. Из жидов?

– А як же, – усмехнулся Телешов. – О чем я тебе и толкую. А ты мне: "великих букв"... "уважение и трепет"... С уважением и трепетом нас и гребут.

– Жиды? – помолчав, спросил Бурлак.

Михаил Иванович разлил по фужерам остатки водки. На вопрос Бурлака он не ответил.

– Но жить я буду здесь? – спросил Бурлак.

– В любой стране, на выбор, – ответил Михаил Иванович. – Весь континент в твоем распоряжении. Даже в Калифорнии, если хочешь.

– Да ну ее в жопу, – застенчиво сказал Бурлак. – Мне Коста-Рика больше нравится.

– Хозяин – барин, – многозначительно ответил Телешов.

– Ладно, – сказал Бурлак. – Миш, если я еще о чем должен спросить – ты намекни, о чем. Я спрошу.

– Да ни о чем, – сказал Телешов. – Ты же профессионал. Без всяких вопросов все отлично понял. Зарплату назначишь себе сам какую захочешь. Только вот что, Володя.

– Весь внимание.

– Через три месяца или раньше тебя вернут в Москву. По-хорошему вернут, других вариантов я даже не рассматриваю. Ну, скажем, месяц тебе – пенсию выправить, то, се, с бабой разобраться... Где остановиться – ты не беспокойся, я позабочусь. А примерно через месяц ты будь готов сюда вернуться.

– Кто ж меня обратно выпустит? – криво усмехнувшись, спросил Бурлак.

– Это не твои заботы. Я же сказал – по-хорошему вернешься. Выпустят тебя обратно, выпустят. И к тому времени ты должен будешь иметь здесь если не вполне дееспособную структуру, то ясные и реальные планы деятельности по ее созданию. Понял? Реальные планы и реальные сроки. По твоему приезду с тобой будут говорить, и говорить серьезно. Конкретно говорить, Володь. То есть, конечно, не ты один над этим вопросом работаешь, но, ежели оно все пройдет так, как я это себе представляю, то ты здесь будешь некоронованный король Латинской Америки, понимаешь? Наигенеральнейший консул для всех... э-э-э... русских, кто украл больше миллиона, понимаешь? Хозяин.

– Понимаю.

– И ты должен не только знать, что будешь делать, но и мочь это делать. Три месяца тебе на все на это. И не чешись, потому что сейчас все козыри у тебя на руках. Конечно, возможностей у тебя поубавилось... тебя ведь на сколько сократили? на две трети?..

– Миша! – строго сказал Бурлак. – Старая ты шпионская жопа!

– Ну, ладно, извини. В общем... на то, чтобы сформировать то, что тебе предстоит сформировать, хватит вполне. Тем более, что забот у тебя уже не так полон рот, как раньше было, а сворачивают твою разведдеятельность потихоньку... А теперь давай выпьем.

И они допили водку. Пустую бутылку и недоеденный лимон Телешов убрал в портфель. Бурлак достал носовой платок и потянулся протереть фужеры, чтобы на них пальчиков не осталось, но Телешов остановил его, достал из "дипломата" какой-то аэрозольный баллончик с яркой красной этикеткой и обработал из него все поверхности, к которым они прикасались.

– Все вроде, – сказал Телешов.

– Все, – ответил Бурлак, оглядев помещение. – Ты уходи первый.

Когда они обнялись на прощание, будто и впрямь голубые вечерние братья, Телешов сказал шепотом:

– Володь! Все ты правильно насчет Отечества говорил. Не будет Русь банановой республикой. Мы с тобой этого не допустим.

– Ну, слава Богу, – ответил ему, тоже шепотом, Бурлак. – А я-то решил, что ты и впрямь из армии уволился.

Нарьян-мар, или Нарьен-мар? – весь дрожа, терзал себя старший лейтенант Курочкин. Ямало... я-мало-ебецкий автономный округ. Ембодерма. Мандапога. Или последнее – это рыба?.. О, я Мудацких Мудак Мудакович, кретино-болвано-импотенто!..

– Que, сеньор? – переспросил охранявший его Пабло Каррера. – Что?

Последнее Курочкин нечаянно произнес вслух.

– Ничего, жопа ты маньянская, – улыбнувшись дипломатической улыбкой, ответил он линейному сержанту первой категории на русском языке. – Служить мне теперь не ближе Чукотки, говорю.

– Choukotki? – заинтересовался Пабло.

Старший лейтенант Курочкин заломил в отчаянии руки и замолчал. На секунду ему показалось, что было бы куда лучше, если бы сучка застрелила его, а не майора Сергомасова, которого он прикрывал. Его будущее представлялось ему оглушительно ясным.

Через полчаса приедет консул, а с ним приедет третий секретарь посольства, он же – резидент СВР, то есть, внешней разведки, бывшего пятого отдела КГБ. Еще через полчаса под портретом Железного Феликса в тяжелой дубовой раме, портретом, висевшим в посольском кабинете резидента еще со времен Александры Михайловны Коллонтай, его, Курочкина, будут метелить его коллеги.

И хорошо, если только вербально. Завтра первым же самолетом его отправят в Москву. Вместе с "грузом 200", то есть запаянным в цинк товарищем майором, погибшим по его, старшего лейтенанта Курочкина, вине. Или не по его? Как во времена Тараса Бульбы, с горькою обидой на свою неласковую Родину-мать подумал Курочкин. Кладут в могилу сначала убийцу связанного, а потом – гроб с телом убиенного...

Дикая страна, дикие нравы.

А где Курочкин окажется через пару месяцев – можно только предположить. Те окраины империи, которые он мысленно перебрал, были даже не самое страшное. Чукотка, конечно, ужас как далеко, и дерьмо там примерзает к заднице, когда садишься по нужде посреди заснеженной тундры, но и она не самый худший вариант. Не пришлось бы ему в какой-нибудь Ингушне да кровушкой лейтенантской искупать свою нерасторопность.

Может, ему и сошло бы с рук все с ним происшедшее, когда бы он был старый заслуженный кадр. Зубр разведки. Тоже, конечно бы, не сошло, но все же... Но старший лейтенант Курочкин прибыл в страну вечных субтропиков ровно неделю назад.

И сегодня было у него самое что ни на есть первое задание на вражеской территории. Он работал в прикрытии, то есть наблюдал тылы майора Сергомасова, который целый день выслеживал какого-то местного мужика.

Что за мужик и зачем покойнику понадобилось за ним следить, Курочкин не знал, знал только, что, вроде бы, из террористов. Тут, в Латинской Америке, каждый второй – террорист, так что это его не удивило. Битых пять часов таинственный мужик таскался по раскаленному городу. Следом за ним, обливаясь потом, таскались майор Сергомасов и старший лейтенант Курочкин. Ясное дело, что Сергомасов держался на изрядной дистанции от мужика, а Курочкин – на изрядной дистанции от товарища майора. Так они следили друг за другом, пока откуда ни возьмись не выскочила из подворотни какая-то сумасшедшая баба и не выстрелила два раза в майора, после чего куда-то исчезли и она, и тот мужик, за которым следил Сергомасов. Курочкин в этот момент находился в толпе, примерно в пятнадцати метрах от майора. Когда тот упал, Курочкин растерялся и в течение некоторого времени стоял столбом посреди взбесившейся толпы, не зная, что ему в данной ситуации полагается делать. Гнаться за бабой ему даже в голову не пришло. Она и, наверное, ее мужик были при пушках, тогда как он и майор даже перочинных ножиков при себе не имели. Подойти к майору, оказать первую помощь – а можно ли?..

Такой инструкции ему дадено не было. Да и первую помощь он оказывать не умеет. И от крови у него голова кружится и тянет в обморок упасть. Кроме того, он покойников до смерти боится. Он сроду вблизи не видел ни одного покойника. Даже когда отца хоронил, старался держаться как можно далее от гроба, накрытого кумачом.

Тем более никогда не приходилось ему видеть, как человек помирает. Он думал, что это бывает вона как: оглушительный выстрел – бабах! – по ущелью – человек изгибается – лицо обращено кверху – к небу – побелевшие губы что-то шепчут – знамя падает из рук – кадр замедляется – убитый падает долго-долго, так, что можно самому двадцать раз помереть, пока он падает. А тут все было не так. Все было как-то чересчур просто. Стоял-стоял человек, и вдруг упал. Щелк-щелк, и он упал без звука. И от этой простоты так сделалось Курочкину жутко, что неизвестно еще, как бы он себя повел, когда бы не толпа маньянцев вокруг. Может, сразу бы сошел с ума. Может, завыл бы по-чеченски. Но толпа его несколько отрезвила. Может, минуту, может, две он ощущал полную нереальность, нелепость, ужас, чудовищность и т. д. произошедшего, и время вокруг него раскололось и обтекало его с двух сторон, в него не проникая, потом, благодаря, отчасти, поднявшейся суете, пришел в себя и решил смыться, с каковою целью вошел в первый попавшийся кабак, где его и повязал этот потный толстомордый полицейский, которого он только что недипломатично обозвал жопой местного разлива.

И это, пожалуй, самое мягкое, чем мог Курочкин припечатать не в меру ретивого блюстителя порядка, ибо блюститель, можно сказать, только что поставил на карьере потомственного разведчика-контрразведчика старшего лейтенанта Курочкина жирный потный вонючий крест.

И на всем белом свете некому было теперь заступиться за старшего лейтенанта, которому – видит Бог – просто не повезло. Просто обстоятельства так сложились, а он-то в чем виноват? Ни в чем! Но кому теперь это докажешь. Были бы живы батя или дед – поддержали бы последнего представителя династии.

Но Курочкин-дед, полковник в отставке, награжденный орденом Ленина, тремя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, а также знаком "Почетный сотрудник государственной безопасности", помер. Всю жизнь дедок держал язык за зубами, и только под самый занавес начал плести всякие небылицы. Будучи под мухой, рассказывал внуку, о том, как в пятидесятом году на своих руках затащил на высоту четыре тыщи метров и засыпал в жерло вулкана Мауна-Лоа на Гавайях три с половиной тонны тротила. Или о том, как в пятьдесят втором слямзил у американов ракету Р-5, которую вскоре Васька Сталин, прилетевший с проверкой на Капъяр(– Капустин Яр – секретный ракетный полигон под Волгоградом), да подпив со свитой, лично запустил полетать, вследствие чего в одну секунду сгорело в ядерном пламени пол-Магнитогорска. Потом вдруг какой-то бойкий щелкопер из перестроившегося "Московского Козломойца" ни с того ни с сего взял у дедушки интервью. Старый мудак сказал, что собирается писать мемуары и еще сказал буквально следующее: "Думаю, что молодым читателям будет любопытно узнать из первых рук подробности о таких значительных событиях, как убийство президента Кеннеди, карибский кризис и т. д." Через три дня после публикации интервью дедушка скоропостижно скончался, не успев приступить к мемуарам. Похороны был по-чекистски скромными: под утро, когда Курочкин-внук, ничего еще не подозревая, вернулся со службы, деда уже сожгли в Донском дерьматории и выдали родственникам неброский сосуд серого цвета с еще тепловатым мелкозернистым говном внутри сосуда.

Курочкин-папа, тоже полковник, помер примерно через два года после этого печального события. Он окочурился на конспиративной квартире возле Белого Дома в умелых объятиях штатной сотрудницы Седьмого Управления, валютной проститутки по кличке Дерьмовочка. Организм старого служаки, подорванный алкоголем, не вынес трех подряд оргазмов. Курочкину-сыну, начинавшему службу в том же самом Управлении, работавшему под видом художника-поставангардиста и неоднократно пользовавшему Дерьмовочку (один раз даже на пару с папашей), обстоятельства отцовской смерти были известны куда как хорошо.

Разумеется, ни словом он мамане об этом не обмолвился. Маманя свято верила в то, что супруг ея и повелитель скончались от сердечного приступа во время выполнения боевого задания. Что, впрочем, не помешало ей вскоре утешиться с начальником местного собеса, придурковатым ворюгой моложе ее лет на десять. Тут кстати подоспела ее сыну загранкомандировка, так что начальник собеса, не так давно изгнанный на улицу своей пятой женой чуть не в кальсонах, радостно поселился с маманей старшего лейтенанта в гэбэшном билдинге сталинской постройки неподалеку от метро Таганская-радиальная.

Уйти, что ли, к черту из органов, мрачно подумал Курочкин. Ворюгу на хер выгнать, хату разменять, или обоих в Малаховку отправить, пусть живут на свежем воздухе?..

А самому податься в коммерцию, как многие и многие вокруг. Свобода, денег можно иметь сколько хочешь.

Или податься в настоящие художники-поставангардисты?.. или постреалисты – в этом я тоже силен... Да что там говорить, ведь я, без ложной скромности, большущий талантище в себе загубил. Какие рецензии имел... какой бомонд ходил на сейшны... одну композишн за две штуки баксов продал...

И на что променял? А? Поселиться в Малаховке, устроить там мастерскую, писать картины... Реализовывать свои таланты надо. Пару лет поработаю, бабок набомблю, и – заграницу.

Тьфу, черт, я и так заграницей, урезонил он себя. Это во-первых. А во-вторых, что потом? Потом-то что? Потом, когда наши к власти-то придут? Когда Проект Века, разработанный великим Ювеналием Вацлавичем и осуществляемый его последователями, войдет в свою третью, завершающую стадию, и снова затрепещут над Россией красные стяги, и снова будет СССР, и снова будут среди народа и паршивой интеллигенции страх и уважение к доблестным чекистам... Как караси на сковородке, запрыгают тогда сучьи предатели, изменившие делу Железного Феликса – ради чего? Ради паршивых пары зеленых лимонов?.. Виляя хвостом, с этими самыми лимонами в зубах, на четвереньках приползут они на Лубянку, будут лебезить, врать, что ради дела партии полезли они в дерьмовище, будут унижаться, только бы взяли их обратно... Тьфу!..

НО Я-ТО ЭТОГО УЖЕ НЕ УВИЖУ, с отчаянием подумал старший лейтенант. Из своего Грусть-Каменодырска, или где я там к тому времени очутюсь – если и вовсе не будут косточки мои лежать на склоне какого-нибудь Хана-Юрта или Куруш-Пиздык-Мартына, и радиоактивный дождик будет их омывать, бледное солнце высушивать, да ветер степной разносить по окрестностям терпкий запах мертвечины...

Да, сглотнул слезу старший лейтенант, это будет запах настоящего мужчины!..

Твой запах, Алик Курочкин!..

Висеть твоей пыльной фотографии рядом с отцовской в просторном лубянском вестибюле. Семейная династия чекистов: полковник Курочкин – старший лейтенант Курочкин. Только вот...

Только вот старший ли лейтенант? А не младший ли он с завтрашнего дня будет лейтенант?.

Что, что на свете может быть обиднее, чем помереть в расцвете лет за целостность отчизны в чине младшего лейтенанта?..

Боже, как пока не хочется на Родину!..

Комиссар Посседа слыл в уголовной полиции формалистом. Он троекратно спросил толпу, не видел ли кто, как произошло убийство, и толпа троекратно отреклась, хотя на самом деле видел каждый второй. Посседа ни на что и не рассчитывал. С чувством отчасти выполненного долга он направился к задержанному русскому дипломату.

– Итак, сеньор, – занудел комиссар, – как мы уже установили, на месте убийства вы присутствовали. Вы имеете право не отвечать мне без вашего консула и без переводчика, кстати, и за тем и за другим уже послали, но я обязан задать вам вопрос: видели ли вы кого-нибудь на месте убийства?

Исполненный ненависти к зануде-комиссару дон Пабло тем временем нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Его клокочущей утробе убийство русского дипломата было по фигу. Утроба, сдобренная виноградной водкой, требовала от своей оболочки воскресного обеда и надсадно урчала, не смущаясь присутствием ни комиссара Посседы, ни русского дипломата, который был тих и задумчив.

Труп уже увезли куда следует. Вместо незадачливого майора Сергомасова на раскаленном асфальте лежал очерченный философским камнем мелом один только контур его силуэта. Два детектива из отдела по расследованию убийств задумчиво рассекали толпу, ковыряя пальцами в волосатых ноздрях. Толпа уже начала рассасываться, утратив интерес к произошедшему. Двое репортеров попивали пиво на тротуаре, демонстрируя на наглых мордах полное безразличие к Посседе, к русскому и к самому Пабло, что было последнему несколько обидно. Впрочем, он ранее, улучив момент, когда Посседа отвернулся, успел дать прессе блиц-интервью, в котором не преминул отметить свои заслуги в задержании подозреваемого и, надо надеяться, уже прозвучала в дневных дежурных новостях его звучная фамилия.

Теперь же, по мнению Пабло, делать здесь им более было нечего. Убийство – типичный висяк, свидетелей нет и не будет, орудия убийства нет и не будет, и не жалко: пускай бы эти русские сами разбирались между собой на своих заснеженных просторах. Конечно, комиссар обязан исполнить разные формальности, предписываемые протоколом. Но двадцатилетний опыт службы в столичной полиции подсказывал Пабло, что результат будет определенно равен нулю. То есть, конечно, всякому понятно, что не менее сотни человек видели, кто стрелял, из чего стрелял, в какую сторону потом побежал. Но лицезреть своими глазами живого и здорового очевидца, свидетеля преднамеренного убийства, дающего показания следствию, Пабло за всю службу ни разу не доводилось. Мертвых свидетелей – тех видел пару раз. Побитого и забывшего как маму зовут – тоже разок пришлось. Живого, здорового и говорящего – нет.

Так что чего, спрашивается, усердствовать? Тем более, что Посседа все равно не будет этим делом заниматься – совсем в другое ведомство это убийство передадут.

Санта Мария, неужели ему придется торчать на этой жаре, пока не приедет русский консул?.. Если еще его сразу найдут в воскресенье. Если он не смотался с парочкой путан на все воскресенье куда-нибудь в Акапулько размять мослы на берегу океана. Будь оно все неладно. Пабло сглотнул слюну.

– Не надо консула, – вдруг заговорил хриплым голосом задержанный русский.

– Извиняюсь? – переспросил комиссар.

– Я говорю, не надо консула, – заговорил русский на ужасающем испанском. – Я видел, кто стрелял. Я готов дать показания. Только не надо консула. Por favor.

Комиссар выронил на асфальт блокнот, который держал в руке и полез в карман. Дон Пабло вытаращил глаза.

Святая Мария! Матерь Божья!

Мир рушится! Живой свидетель убийства готов говорить!..

– Я все расскажу, – проглатывая слова, забормотал русский странным голосом. – Только не надо консула. И возьмите с меня подписку о невыезде!.. Пожалуйста!..

– Простите, сеньор, я, наверное, неправильно понял? – осторожно осведомился Посседа. – Вы действительно не хотите видеть вашего консула?

– Да! Нет! – нервно сказал русский.

Дальше он говорил, захлебываясь, перемежая понятные испанские слова непонятными русскими словами и междометиями.

– Не хочу, сука, не хочу я консула никакого! Забери меня куда-нибудь отсюда, куда-нибудь в участок, я тебе все расскажу. И не только расскажу, я тебе портрет нарисую той зизды, которая тут шмаляла. Доскональный портрет. Лучше любой фотографии. Я художник.

– Но так не полагается, сеньор, – вежливо сказал Посседа. – Вы обязаны потребовать присутствия кон...

– Мудак ты гребаный! – Курочкин перешел на чистый русский. – Ты знаешь, козел, что такое двенадцать месяцев зима, остальное лето? И одни эскимосы вокруг?..

– Que(– что? (исп.)), сеньор?..

– Фуйкэ! – воскликнул старший лейтенант и заплакал.

Тут, деликатно кашлянув, вмешался дон Пабло:

– Ruego me perdone(– прошу прощения (исп.)), сеньор комиссар, но, если я правильно понял, парень собирается нам нарисовать портрет убийцы.

– Пердон ты, оба вы пердоны, – простонал русский, топая от страха ногами. – Поедем, сволочи! У них же на тачке мотор форсированный!..

– Вот видите, значит, я прав, сеньор комиссар. Мне кажется, надо этим воспользоваться.

Узкая сизая физиономия комиссара стала приобретать осмысленное выражение. Он быстро сказал:

– Если вы, сеньор, не откажетесь проехать с нами в Управление Полиции... Без малейшего принуждения, что будет зафиксировано в протоколе... Прямо сейчас.

– Да si (– да (исп.)) же, твою мать, тупая ты скотина! – сказал Курочкин, и плач его сразу прекратился, как теплый майский дождичек в Москве. – Поехали скорей!

Ровно через пять минут неподалеку от места происшествия взвизгнули тормоза темно-синего "мерседеса" с сине-бело-красным флажком на капоте. Выскочившие из машины резидент внешней разведки генерал-майор Петров и консул Гречанинов, расталкивая людей, бросились туда, где, раскинувшись на асфальте, загорал под тропическим солнцем нарисованный мелом мертвый человек. Но они опоздали: никого из полицейских чинов уже не было на месте. Предусмотрительный Посседа приказал уехать в Управление Полиции всем, включая изнемогавшего от голода Пабло. Пока русские шишки прочухают, куда увезли их сотрудника, пока прорвутся внутрь государственного учреждения, пока доберутся до высшего руководства – парень, пожалуй что, успеет им много о чем рассказать.

Изнемогавший от голода Пабло, впрочем, и не сопротивлялся комиссару. Многолетний опыт, а вернее, особое шестое полицейское чувство, выработанное за долгие годы безупречной службы, подсказывало ему, что дельце может выгореть для него весьма и весьма.

Это чувство, говорят, обманывает человека раз в жизни. Пусть он не минер, не сапер, – простой маньянский дядька с пистолетом, которому деньги – в силу обстоятельств – во как нужны!..

Веб-мастер полагает, что размещать весь роман  на страницах сайта нецелесообразно. Если хотите, можете скачать его здесь (800 Кб)