стр. 1  2  3  4  5  6  7  8  9  ...  11  12  13  14  15

Ночью было такое... Для русской литературы, пожалуй, не вполне еще привычное.

Они заперлись в своей комнате, и до того сделалось Бестрепетнову хорошо и покойно, что он даже содрогнулся как-то, потому что сроду так не бывало. Может, недаром говорят, что счастье - покой?

И когда они, сбросив на пол матрацы, сжали друг дружку в объятиях, и Бестрепетнов немедленно вставил ей такого шершавого, что она, задрожав и закусив губы, чтобы не кричать, кончила на нем четыре раза подряд - что может быть прекраснее, читатель! - и после этого чувство покоя никуда не ушло, а, наоборот, к нему прибавилось еще чувство невероятной близости. А когда пошли у них разговоры, все эти чувства так усилились, что сделалось просто невыносимо хорошо.

Он, наконец, рассказал ей про Таньку, все без утайки.

Она тоже кое-что ему рассказала.

Её первый любовник был её лет, но многоопытен не по годам. Сначала он научил её курить и пить портвейн. Потом затащил на чердак и трахнул. Их чердачно-подъездный роман продолжался полгода.

Но то была не любовь, а начальное образование. Так казалось многоопытному. И она поняла это, когда он как-то под утро притащил её в гости к проституткам, которые давали ему бесплатно, как несовершеннолетнему, и лег с одной из них, и сказал: вот, смотри, как надо.

Потом она бежала по рассветному городу, машины тормозили рядом с нею и уезжали прочь.

Вот он какой был... и Бестрепетнов ощутил к нему острую ревность - не ревность, может, а зависть...

Хотя чему завидовать, если жизнь этого бойкого юноши была недолгой: в двадцать с небольшим лет привезли его в цинковом гробу, чуть ли не последним, из страны Афганистан. Вот он и брал от жизни как можно больше.

Между первым и вторым, по русскому обычаю, перерывчик был небольшой.

Этот второй был уже постарше, примерно как Бестрепетнов, и был он какой-то жулик-не жулик, не пойми кто... сейчас бы сказали, бизнесмен... он хороший был любовник, но и она уже вошла во вкус, и он уматывался с нею настолько, что временами смотреть не мог на её острые коленки.

В семнадцать лет она от него ушла: он сделался однообразен.

После нескольких случайных, одноразовых мужиков появился третий. Гений. Не в любви, разумеется, гений. В театре.

А второй больше не появлялся?

Да появлялся... На правах старого друга. Они все рано или поздно появлялись.

И где теперь этот второй?

Спился. Спился и скоро умрет. Он всегда был слабак. Несмотря на то, что мог... да, мог. Когда-то.

Что же третий? Действительно, гений? Как его фамилия?

Фамилия - неважно. Потом как-нибудь будет и фамилия. А насчет действительно гений - в семнадцать лет почему-то все вокруг - гении, а на самом деле, я так до сих пор и не знаю. Я его увидела на сцене. Была репетиция какая-то, и он командовал актерами. Меня привел туда один актер, никому не известный, тоже сейчас спился, у нас с ним было кое-что... но это неважно, дело прошлое. А тот, который гений, говорил актерам: а сейчас мы в зоопарке. То есть, я в зоопарке. А вы, ребята, сидите в клетках. А я похаживаю между вами и на вас посматриваю. Вот вы, говорит, Сережа, лев. Как лев сидит в клетке? Потрясающе. А вы, Таня, кобра. Ну-ка. Гениально. А где у нас белый медведь, толстый и красивый? Петр Иванович! Ой, это просто отпад, Петр Иванович! Ладно, друзья. Превращайтесь в людей. Вы третьи сутки едете в скором поезде Москва-Батум. Вокруг - голод и разруха. Удачно спекульнув, вы везете под лавкой целый мешок золотых часов и прочей мануфактуры. Под городом Льговом ваш поезд останавливают махновцы. В ваше купе заходят двое с винтовками наперевес и спрашивают, скажите, зесь комиссар не пробегал? Без слов, без слов! Только лицом. И так далее, и тому подобное. Вот. А теперь вы - шпионы. Вы проникаете поздно ночью во вражеский штаб, охраняемый со всех сторон дивизией СС, вскрываете сейф командующего армией, и, вскрыв, видите внутри не секретный план боевых действий, а толстого голого мужика, который скалит кривые зубы, в одной руке держит кружку пива, а другой рукой показывает вам, извините, кукиш. Кто первый? Давайте, Маня. Когда очередь дошла до Петра Ивановича, заслуженного артиста Российской Федерации, который играл в фильмах советских разведчиков еще до того, как я появилась на свет, когда очередь дошла до него, я не выдержала и фыркнула на весь зал. Он спросил: что это за женщина фыркает в пустом и темном зале? Кто привел её на репетицию? Сережа сказал: я привел. Как её зовут? Лена, отвечает Сережа, ожидая нагоняй. А он говорит: а теперь, друзья, давайте по очереди объяснимся женщине Лене в любви! Сережа, извините, но вы первый. Что было! Я сидела в темноте, щипала себя, чтобы в голос не захохотать и не разрыдаться. Ты понимаешь, это он их разогревал так. У них сильно не выходила какая-то комическая сцена, и он их прогонял через эти этюды, чтобы они разогрелись. А после того, как они мне все, включая женщин, объяснились в любви, у них эта сцена получилась в наилучшем виде. Сам посуди, могла ли я после этого усомниться в его гениальности? Потом мы ехали в метро. Меня, естественно, представили. Он спросил, извинившись: у нас с Сережей это серьезно? Я сказала, нет. Если бы и было серьезно, то теперь бы уже не было. Но оно и так не было. И он сказал: поедемте ко мне. Какая-то жуткая квартира на Лиговке. Он её то ли снимал, то ли просто так жил после того, как очередная жена его выгнала...

И ты поехала?

Конечно. Как я могла не поехать?

И долго ты там оставалась?

Три года. Ты ревнуешь?

Нисколько. Зачем?

Я от него ушла в конце концов. Я понимала, что поступаю негуманно, что точно так же до меня поступали все его предыдущие женщины, но... всему есть предел. Из женщин, в конце концов, для него существовала только одна: мадам Мельпомена. Он даже не заметил, что я стала взрослой, что поступила в институт... Да и... всё не так стало складываться в театре... А кого обвинить? Вестимо, кого... И вообще, у людей, которые командуют другими, характер - ни к черту. Я от него ушла и перевелась в Морисатереза. У меня мама живет в Питере, а папа - в Москве.

А потом?

А потом появился ты. Между гением и тобой никого серьезного не было. Ничего, что я так откровенничаю?

Нет, ничего. Наоборот, это здорово. Это ведь тебя не гложет? По ночам никто не является, пальчиком не грозит?

По ночам в последнее время являешься только ты. И грозишь... отнюдь не пальчиком.

За окном висела черная тишина. Было слышно, как вдали море набаюкивается на берег.

И тогда она опустилась ниже.

Да нет, Бестрепетнов знал, не мог не знать, что так бывает. Но никто никогда с ним этого не делал. Танька однажды хотела, но он её не пустил. Теперь он был достаточно взросл, чтобы позволять женщине вытворять в постели всё, что ей заблагорассудится.

Он послал к черту возникшее было смущение, закрыл глаза, и взлетел, и снова взлетел, и еще раз взлетел, а потом взлетел так, что, казалось, сердце остановится, не выдержав такого напряжения, тут слабо прозвучал в нем вопрос, что будет дальше и чем это закончится и что делать, вдруг растерянность охватила его, поезд набрал скорость, и сытые пассажиры повеселели от быстрой езды, и лирически замолчали, засмотревшись на пролетающий в окне пейзаж, но вот проехали без остановки одну станцию, другую, а поезд разогнался так, что, пожалуй, и не остановить, что это? почему? пассажиры переглядываются, улыбки исчезли с лиц, с полок попадали мелкие вещи, зреют, зреют паника и смятенье, и вот настает момент, когда не разумом еще, не менталом, а спинным мозгом, свинячей душонкой ощущают все неизбежную катастрофу, и тело отказывается повиноваться, и оцепенело все внутри, окаменело, опизденело, и - взрыв! грохот! ужас! ужас! вся Вселенная летит к черту, душа выскакивает из тела и мгновенно заполняет все пространство...

...а потом постепенно возвращается во все еще содрогающееся, лишенное сил тело, и становится слышно, как, рыча, бросается рассвирипевшее сердце на грудную клетку, как лев, учуявший самку во тьме пустыни, как Петр Иванович на репетиции, как обезумевший от ужаса пассжир...

Откуда-то из темноты вернулась женщина, уткнулась лицом в плечо.

Бестрепетнов подумал, что, наверное, короткий обморок с ним все ж-таки случился. Выдержать такое не в человеческих силах.

Много времени прошло, прежде чем он почувствовал, что может шевелить руками, и тогда он достал со стола сигареты и одну прикурил и дал Лене, а другой затянулся сам.

Только молчи, не говори ничего, послал он ей телепатограмму. Не разрушай этого. Мы ведь сейчас одно целое и неразделимое. Мы на вершине всего. Мы достигли конечной цели развития человечества, как говорил тот мудак на Пляже. Каждое слово будет как толчок багра, от которого становится шире полоска воды между нами. Молчи, слушай, как бешено бьется сердце. Вот она, барабанная музыка любви. Я, кажется, понял сейчас самую важную вещь на свете: любовь - это когда отдаешься целиком тому, кого любишь. А утаишь хоть кусочек себя - все расползется по швам и истлеет. Вот и сигарета погасла. Только так и определишь, что еще жив. Как это я еще жив. Что за глупости лезут в башку.

Тут он услышал отдаленный шум моря и понял, что ему аж уши заложило - до того было хорошо. За окном проклевывался рассвет. Море шумело все сильней. Уж не шторм ли начинался?

Нет, оказывается, не шторм, просто море - совсем рядом. Он-то думал, что море - далеко, а оно - вон, в двух шагах, и белую полоску прибоя видно в окно, а светает за окном просто стремительно. И утренний сквозняк поднимает портьеры. Надо встать из-за стола, куда-то пойти. Пойти на веранду, там уже чай готов, чай с пряниками и вишневым вареньем... он выходит в дверь, но, оказывается, там никакая не веранда, а большая светлая зала, и никакого чая там нет, а стоит посередине огромный черный рояль, и он бросается в кресло, отчего кресло возмущенно скрипит, и говорит что-то странное, не то: "Сыграйте, Маня, Шостаковича...", не то: "Сыграйте меня, Шостакович..." И вот уже кто-то за роялем, и звучит музыка, лучше которой он никогда в жизни ничего не слышал, и только немного неловко ему сидеть под такую музыку без штанов...

Он проснулся.

- Дай-ка спички, - попросил он и все разрушил.

Лена подала спички и спросила шепотом:

- Понравилось? - и тоже все разрушила.

- О, да!.. - прошептал Бестрепетнов. - Это было... Что это было?..

- Не знаю. Минет, наверное...

- Я не знал, что так бывает... Что от этого так бывает... Так бывает хорошо...

Лена вдруг тихо засмеялась.

- Чему ты смеёшься?

- Да так... вспомнила...

- Что? скажи!..

- Нет, - ответила Лена, продолжая тихо смеяться. - Не сейчас, малыш. Потом.

Ну и ладно.

- Жё регардэ лез'ё блё дю вьё мосьё Маё.

- Быстро перевел.

- Я рассматриваю голубые глаза старого мосьё Маё. Напоминает начало садистского стишка.

- Бестрепетнов! Вот мы уже здесь шесть дней с тобой лежим. Нравится тебе здесь? скажи честно.

- Нравится, конечно. Я уже с трудом, с трудом представляю себе, как это можно загорать на обычном пляже, в плавках... когда вокруг толстые люди... фу... горстями запихивают животы в свои мышеловки...

- Ты не врешь?

- Нет. Я вот подумал и насчитал четыре плюса нудизма. Первый плюс - физический: это приятно. Второй плюс - физиологический: это полезно. Особенно женщинам, как я полагаю.

- Ты правильно полагаешь. Дальше?

- Дальше - плюс эстетический: загорелая задница красивее, чем нет. И четвертый... четвертый... черт, забыл... сейчас...

- А мне кажется, тебе здесь не сильно в кайф. Я не права?

- Не права, конечно... четвертый... вот - макаренковский: воспитывает здоровое отношение. Я, например, после пяти дней артподготовки смотрю на женщин вокруг совершенно нормальным взглядом.

- Да уж я вижу, что ты только на них и смотришь...

- О, какой кайф! Нас ревнуют?

- Ревнуют, конечно, слегка. Ничто ведь человеческое нам не чуждо.

- А расскажи теперь, над чем ты тогда смеялась?

- Тогда?..

- Тогда.

- Считаешь, уже пришла пора колоться?..

- Вполне.

- Но тебе может не понравиться...

- Мне понравится. Мне все в тебе нравится. Без исключения. Потому что ты нравишься.

- И только?..

- Ну, не придирайся к словам, филолог. Не только, не только...

- Ладно, расскажу. А потом я тебя тоже кое о чем спрошу.

- Натюралеман. Трэ бьян. Рассказывай.

- Ничего особенного тут нет. Я просто вспомнила, как, когда я брала... первое причастие... то долго не могла придумать, куда деть эту штуку. Наконец, пока мужик там балдел и ему было не до меня, я тихонько подняла подушку и выплюнула. Потом у более опытной подруги проконсультировалась... Она сказала так: "Глотай, сказала, мать. Глотай. Деваться нам некуда. Зато кожа будет гладкая и прозрачная." И действительно. Понятно, теперь, откуда у меня такая кожа?

стр. 1  2  3  4  5  6  7  8  9  ...  11  12  13  14  15