стр. 1  2  3  ...  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15

Лена, хихикая, только и успела спросить, не засекут ли их со спутника.

В ответ на что Бестрепетнов, помня о её позволении, неприлично спародировал международное слово "спутник" (в родительном падеже).

За что был, конечно же, прощен.

И какая-то щальная чайка, опоздавшая, что ли, прилететь сюда с утра, дико заверещала и, не коснувшись скалы, помчалась к берегу наябедничать своей стае о том, что видела сейчас на тусовке...

Звонок в дверь.

А перед глазами - всё эта скала, облитая солнцем, и зажмуренные ресницы...

Еще звонок.

Ох, эти ночные звонки!

Я уже имел через них кое-что такое, о чем не хочется и вспоминать. После чего вделал в дверь глазок. К которому подкрался теперь на цыпочках и посмотрел.

И сразу, дурак, успокоился.

Там стоял мальчик. Лет семи.

Я открыл дверь, усмехнувшись. Прямо "Дни затмения".

- Дяденька... - жалобно сказал мальчик, не переступая порога.

- Денег у меня нет, - быстро сказал я. - Давно на мели.

- Деньги, дяденька, здесь не при чем.

И тут я вздрогнул и, наверное, побелел, сообразив, что мальчику этому никак не хватило бы роста дотянуться до кнопки моего звонка!.. Она высоко, эта моя кнопка. И ни души больше не было в пустынных пространствах лестничных конструкций, ни души!.. Я все понял и спросил с тоскою:

- Ну? Что еще?

- Злопытрибляешь, дяденька.

- Чем же это?

- Сам знаешь, чем.

- Так. Ты кто, мальчик?

- Я? Я - сраный сын своей мамани.

- Кто тебя послал? Маманя?

- Кто послал - тот послал. Ты вот что, дяденька. Задолбал ты, дяденька, уже. Понял?

- Не понял.

- Ну, ладно. Я тогда пошел.

Он повернулся и потопал вверх по лестнице.

- Мальчик! - крикнул я. - Постой!

Он обернулся и сказал мне с ненавистью, какую трудно и заподозрить в ребенке:

- Женщины... смотрели на тебя как на флакон с говном!

Меня затошнило. Прислонясь к дверному косяку, из последних сил я спросил:

- Ты скажи хотя бы, много вас еще ко мне придет?

- Много! - раздался грубый бас у меня за спиной.

Я захлопнул дверь, я ринулся по квартире, всюду зажигая электричество. В квартире, кроме меня, никого не было. В квартире было пусто, как ночью в подворотне, где свищет ветер и капает с кирпичной кладки какая-то фекалия.

И вот настал момент, когда Бестрепетнов сделал то, чего никогда в жизни еще не делал. Он предложил девушке пожениться. На что она ему сказала, что сперва они должны превратиться в зебр.

- Г-х-м... - сказал Бестрепетнов.

Она спит, что ли, совсем? измучил он ее своей любовью?

- Именно, милый, в зебр.

- Это что-то очень филологическое. Прямо Очень Филологическое. Нам, технарям, не понять. Почему не в крокодилов?..

- В зебр. Ты сейчас - темная лошадка, а я - светлая лошадка. Или, если хочешь, наоборот. И так практически все люди. А жить они могут вместе только когда они оба - зебры. Полоска темная, полоска светлая. Я, наверное, тебя люблю.

- И я тебя люблю.

- Значит, нам еще немного осталось. Ты понял меня?..

- Мне кажется, что понял.

- Да чего здесь не понять-то. Белые полоски - твоя духовная ипостась, темные - твоя телесная ипостась. В проекции на меня, разумеется. А может, и наоборот. Но гармония достигается, когда есть и то, и другое. Иначе нас надолго не хватит. Почему я сказала, что я - светлая лошадка, а ты - темная? Помнишь наш первый вечер?

- Еще бы не помню.

- Ты согласен, что ты тогда был темная лошадка, а я - светлая?

- Подожди... а мне казалось, что мы оба были темные...

- Вот и напрасно ты так думаешь. Если хочешь знать... если речь вести о... страсти - то сейчас во мне намного больше страсти, чем тогда.

- Но... у нас так сразу все случилось...

- Именно потому, что мы были разной масти. Я же не блядь, малыш, чтобы увидеть красивого мужика, и тут же на него наброситься. Я смотрела на тебя весь вечер... и я в тебя врубилась. Вот. Иначе и не скажешь: врубилась. А во что врубаешься, от того и тащишься. Все, что потом случилось, могло бы и не случиться.

- А если бы я... не того... ты ведь не пошла бы в лес с кем-нибудь другим?..

- Нет, конечно. Малыш, я ведь прошла через все. Через наркотики... через все! Не знаю, чем меня можно удивить. Первый мужчина у меня был в пятнадцать лет. Я когда-нибудь расскажу тебе... Только не сейчас. Сейчас давай спатеньки. У нас завтра тяжелый день. У тебя, в частности. Завтра ведь мы идем - куда?

- Да, я помню, куда мы завтра идем. Только почему ты считаешь, что мне будет сложнее?

- Ну, мне так кажется. Посмотрим.

Лена отвернулась к стене и заснула, а Бестрепетнов призадумался.

Было о чем.

Она - странная. И - умница. Надо же - придумала каких-то лошадок... Или прочитала где-нибудь? Сподобился же Господь послать ему женщину, которая и женщина, и Достоевского читала...

Да, таких баб ему в жизни не встречалось никогда. Такую бабу, если встретил, надо хватать обеими руками и не отпускать никуда. И немедленно увозить заграницу, а то здесь обязательно с ней что-нибудь сделают.

Интересная мысль, господа! Заграница, в которой он сроду не был, да в которую никогда и не рвался - может, там самое для нее место? С её английским в совершенстве, французским по настроению и испанским со словарем? Достоевского можно и в Баден-Бадене читать. А он, поднатаскавшись в языках, уж найдет как-нибудь работу по спецальности, найдет.

Бестрепетновский первый завлаб как раз и был тот знаменитый доктор наук N, который посредине перестройки вдруг взял и свинтил через Польшу в Америку, где продал хитрюгам-янки БЧ ОС надводного базирования, которую его лаборатория разрабатывала, правда, потом говорили, что он продал тупиковый вариант, что чуть ли не специально он был отпущен, что американский "Амерам" и был той самой тупиковой разработкой, что вся интрига была задумана для того, чтобы потенциального врага стимулировать двигаться в том же направлении... Но - темна вода в ядерных облацех, темна... Кто знает, как оно там было на самом деле...

Но теперь - другие времена. Свинчивай, куда хочешь. Продавай хоть весь институт - никто и не хватится. Бери с собой любимую женщину, родителей, собаку, велосипед, мешок с долларами - все по фигу властям. Работай там хоть на Пентагон, хоть на Моссад, хоть Сендру Луминосу - всегда будешь дома желанный гость и законный гражданин своей РФ.

Одна, впрочем, его женщина уже четыре года живет себе в этой самой загранице. То есть нет, не в этой самой, но тоже в загранице. В теплом городе Хайфа. Там она уже, по слухам, родила дочку неведомому еврейскому мужу. И, значит, уже не вернется никогда.

Безумное количество лет прошло с того дня, как они познакомились. Это случилось в огромной очереди на выставку каких-то заповедных художников, куда Бестрепетнова занесла не любовь к искусству, а не пойми что. Выставка происходила в подвале громадного кирпичного дома, на котором тогда еще не было мемориальной доски, а теперь - есть одна, и когда-нибудь будет много, потому что это хороший дом для хороших людей, и рано или поздно они все умрут.

Толпа пульсировала, и Бестрепетнова с Танькой столько раз прижимало друг к другу, что грех было не познакомиться.

Была весна, и реки талого снега несли в подземные неглинки миллионы солнечных зайчиков. Столица спешно умывалась и неслась куда-то сломя голову в радостном предвкушении перемен.

Бестрепетнову было двадцать лет, Таньке - ровно столько же. Она была в его жизни - Первая Женщина. Он был её Первый Мужчина. Поэтому и не мог трахнуть её как следует целых полгода.

О, какое это было мучение!

А кто во всем виноват?

Язык, лживый и блядовитый.

Мучимая избыточной девственностью Танька еще на подготовительном этапе осторожно поинтересовалась у Бестрепетнова, были ли у него всякие женщины. Он, не долго думая, с ходу наврал ей про десятка полтора. Ну, все; Танька со спокойной душой решилась ему отдаться.

Они пришли в общагу бестрепетновского института и, по заведенному в этой общаге ритуалу, мгновенно остались в комнате одни. И Бестрепетнов оплошал, потому что знать не знал, как это делается на самом деле.

Ну, промах этот он, конечно же, принял близко к сердцу.

На следующий день вместо института его можно было видеть идущим в направлении пивного зала, нареченного в народе "Кафедрой", и не одного, а в сопровождении знаменитого однокурсника Черпакова, которого известное всему факультету прозвище было, как уже упоминалось, "Гомо Эректус", и отнюдь не в дарвиновском истолковании. За консультацию проклятый Гомо потребовал с Бестрепетнова четыре ерша, и торг здесь был глубоко неуместен. Впрочем, и этим дело не ограничилось, потому что после четвертого ерша Бестрепетнову показалось, что жизнь его пропала, и молодость прошла, как короткий беспокойный сон со страшным и бесполезным концом.

Знал бы он, что это еще только самое начало!

Придя в себя после двухдневного пьянства на пару с Гомо, Бестрепетнов опять привел Таньку в общагу, опять разогнал соседей по читалкам, и... опять оплошал, теперь уже совершенно непонятно, почему.

Полтора месяца продолжался этот позор. Забросив учебу, Бестрепетнов разорялся на ершах, а терпеливая Танька никак не могла понять, в чем тут дело, и винила себя в бестрепетновских неудачах, как оно и полагается девушке, воспитанной на Майн Риде и Дюма.

Все эти полтора месяца остались в памяти Бестрепетнова каким-то размытым, гнусного цвета пятном. Подробностей не вспоминалось. Единственное, что помнилось - стихотворенье, которое он как-то утром внезапно сочинил, впервые в жизни.

Такое:

Мы с тобою больше не друзья,

И теперь ко мне не подходи ты.

Ты - большая грязная свинья,

Остальные люди - паразиты.

Потом он его даже положил на музыку, и напевал весь день, поражаясь внезапно открывшимся в нем способностям. К вечеру, правда, сообразил, что музыка была композитора Пахмутовой.

стр. 1  2  3  ...  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15